Эти записки Валерий Алексеевич Легасов писал для «Правды». Еще в прошлом году мы обратились к нему с просьбой рассказать о Чернобыле, поделиться своими мыслями о развитии современной науки и техники, в частности об атомной энергетике. Именно тогда академик и начал работать над своими «воспоминаниями», как он называл эти записки… Времени у Валерия Алексеевича всегда не хватало, а потому он надиктовывал свои мысли на пленку.
Мы разговаривали с ним в канун его трагической гибели. «К сожалению, мало книг у нас о Чернобыле, не до конца проанализированы все уроки случившегося», – сказал он.
Одним из первых среди тех, кто погасил ядерное пламя Чернобыля, мы по праву называем академика В.А.Легасова. На мой взгляд, его подвиг там еще не оценен по достоинству. «Легасов одновременно Дон-Кихот и Жанна Д'Арк. Неудобный и нелегкий для окружающих человек, но без него ощущаешь пустоту и потерю чего-то близкого к смыслу жизни» – так сказал о нем академик Ю.Третьяков. Он выразил чувства и мысли каждого, кто имел счастье знать В.А.Легасова и работать с ним.
Уход Валерия Алексеевича из жизни трудно объяснить и понять – в расцвете сил он покончил с собой. Эта трагедия должна стать уроком для всех нас и укором тем, для кого спокойствие и благополучие превыше всего.
В.Губарев. Редактор «Правды» по отделу науки.
Никогда в жизни я не думал, что мне придется, только что пережив свое 50-летие, обратиться к мемуарам. Но произошли такие события, такого масштаба и такого участия людей с противоречивыми интересами, и столько различных толкований того, как это произошло, что, наверное, в какой-то степени мой долг рассказать о том, что я знаю, как понимаю, как видел происходившие события.
26 апреля 1986 года. Была суббота, прекрасный день. Я раздумывал, не поехать ли мне в университет на свою кафедру (суббота – обычный мой день для кафедры) или на партийно-хозяйственный актив, намеченный на 10 утра, а может быть, на все наплевать и отправиться с Маргаритой Михайловной, моей женой и другом, отдохнуть куда-нибудь? Естественно, по складу своего характера, по многолетней воспитанной привычке я поехал на партийно-хозяйственный актив.
Перед его началом я услыхал, что на Чернобыльской атомной электростанции произошла авария. Сообщил мне об этом начальник главка ведомства, в подчинении которого находится наш институт. Сообщил достаточно спокойно, хотя и с досадой.
Начался доклад. Доклад был, честно говоря, надоевшим, стандартным. Мы уже привыкли к тому, что у нас в ведомстве все замечательно и прекрасно, все показатели хороши, все плановые задания мы выполняем. Доклад носил характер победных реляций. Воспевая гимн атомной энергетике, большим успехам, которые достигнуты, докладчик скороговоркой сказал, что сейчас, правда, в Чернобыле произошла какая-то авария (Чернобыльская станция принадлежала Министерству энергетики и электрификации), «вот они там что-то натворили, какая-то есть авария, но она не остановит путь развития атомной энергетики…».
Около 12 часов был объявлен перерыв. Я поднялся на второй этаж в комнату ученого секретаря. Там и узнал, что создана правительственная комиссия и я включен в ее состав. Комиссия должна собраться в аэропорту Внуково к 4 часам дня.
Немедленно я поехал к себе в институт. Пытался найти там кого-нибудь из реакторщиков. С большим трудом удалось разыскать начальника отдела, который разрабатывал и вел станции с реактором РБМК – именно такой был установлен на Чернобыльской атомной станции – Александра Константиновича Калугина. Он уже знал об аварии ибо со станции ночью пришел сигнал – «один, два, три, четыре». Это означало: на станции возникла ситуация с ядерной, радиационной, пожарной и взрывной опасностью, т.е.присутствовали все виды опасности.
После института – сразу домой. Жена срочно вернулась с работы, я сказал, что уезжаю в командировку, ситуация мне непонятна, на сколько еду и что там – не знаю.
Во Внукове мне сказали, что руководителем правительственной комиссии утвержден заместитель Председателя Совета Министров СССР Борис Евдокимович Щербина, он же председатель Бюро по топливно-энергетическому комплексу. Он в это время проводил партийно-хозяйственный актив за пределами Москвы. При его появлении мы должны были загрузиться в уже подготовленный самолет и вылететь в Киев, откуда на машинах отправиться к месту происшествия.
В полете разговоры были тревожные. Я рассказал Борису Евдокимовичу об аварии на Три-майл-айленд, которая произошла в США в 1979 году. Скорее всего причины, приведшие к той аварии, не имели никакого отношения к событиям в Чернобыле из-за принципиальной разницы конструкции аппаратов. В обсуждениях, догадках прошел часовой полет.
В Киеве, когда мы вышли из самолета, первое, что бросилось в глаза, – большая кавалькада черных правительственных автомобилей и тревожная толпа руководителей Украины. Точной информацией они не располагали, но говорили, что дела плохие. Мы быстро погрузились в автомобили и поехали на атомную станцию. Я должен сказать, что мне тогда и в голову не приходило, что мы двигаемся навстречу событию планетарного масштаба, событию, которое, видимо, войдет навечно в историю человечества, как извержение знаменитых вулканов, гибель Помпеи или что-нибудь близкое к этому.
Хотя атомная станция называется Чернобыльской, расположена она в 18 км от этого районного города, очень зеленого, очень приятного, сельского. Такое впечатление он на нас и произвел. Там было тихо, спокойно, шла обыденная жизнь. Но в Припяти уже чувствовалась тревога. Мы сразу подъехали к зданию городского комитета партии, расположенному на центральной площади города. Здесь нас встретили руководители местных органов. Было доложено, что на 4-м блоке станции во время проведения нештатного испытания работы турбоагрегата в режиме свободного выбега произошли последовательно два взрыва, здание реакторного помещения разрушено и несколько сотен человек получили лучевое поражение. Доложили также, что два человека погибли, остальные находятся в больницах города, что радиационная обстановка на 4-м блоке довольно сложная. Радиационная обстановка в Припяти отличалась существенно от нормальной, но не представляла еще большой опасности для людей.
Правительственная комиссия, заседание которой очень энергично, в присущей ему манере провел Б.Е.Щербина, сразу распределила всех членов правительственной комиссии по группам. Каждая должна была решать свою задачу.
Я возглавил группу, целью которой была выработка мероприятий, направленных на локализацию аварии.
Когда мы подъезжали к станции, поразило небо. Уже километров за 8-10 до нее было видно малиновое зарево. Известно, что атомная станция с ее сооружениями, трубами, из которых видимым образом ничего не вытекает, представляет собой сооружение очень чистое, аккуратное. А тут вдруг – как металлургический завод или крупное химическое предприятие, над которым огромное, в полнеба малиновое зарево.
Сразу было видно, что руководство самой станции и руководство Минэнерго, которое там присутствовало, в общем, вели себя противоречиво. С одной стороны, большая часть персонала, руководители станции, руководство Минэнерго действовали смело. Операторы 1-го и 2-го блоков не покидали свои посты, не покидали свои посты и работавшие на 3-м блоке, а он был в том же здании, что и 4-й, в готовности были различные службы, была возможность найти любого человека, дать любое поручение (и они выполнялись), но какие давать команды, какие поручения, как точно определить ситуацию, до приезда правительственной комиссии, а она прибыла 26 апреля в 8 часов вечера, осознанного плана не было. Все это пришлось делать комиссии.
Прежде всего 3-й блок получил команду на остановку реактора, и его расхолаживали. 1-й и 2-й блоки продолжали работать, несмотря на то, что их внутренние помещения имели уже достаточно высокие уровни радиационного загрязнения. Внутреннее загрязнение 1-го и 2-го блоков произошло за счет приточной вентиляции, которая не была сразу же отключена в момент аварии, и загрязненный воздух на площадке ЧАЭС через приточную вентиляцию попадал в помещение 1-го и 2-го блоков.
Б.Е.Щербина немедленно вызвал химвойска, которые довольно оперативно прибыли во главе с генералом Пикаловым, и вертолетные части. Группу вертолетчиков возглавлял генерал Антошкин. Начались облеты, внешние осмотры состояния 4-го блока. В первом же полете было видно, что реактор полностью разрушен, верхняя плита, герметизирующая реакторный отсек, находилась почти в вертикальном положении, но под некоторым углом. Видно было, что она была вскрыта, а для этого нужны довольно приличные усилия. Верхняя часть реакторного зала полностью разрушена, на крышах машинного зала, на площадке территории валялись куски графитовых блоков – либо цельные, либо разрушенные. По характеру разрушений мне было ясно, что произошел объемный взрыв. Из жерла реактора постоянно истекал белый в несколько сот метров высотой столб продуктов горения, видимо, графита, а внутри реакторного пространства было видно отдельными крупными пятнами мощное малиновое свечение. При этом однозначно сказать, что причиной этого свечения являются раскаленные графитовые блоки, оставшиеся на месте, или горение графита, было трудно, потому что графит горит, равномерно выделяя белесый продукт химической реакции – сумму оксидов углерода, а цвет, который отражался в небе, это была температура раскаленного графита, мощная раскаленность графитовых блоков.
Первый вопрос, который нас всех волновал, был вопрос о том, работает или не работает реактор или часть его, т.е. продолжается ли процесс наработки короткоживущих радиоактивных изотопов. Первые же измерения показали, что якобы существуют мощные нейтронные излучения. Это могло означать, что реактор работает. Мне пришлось на бронетранспортере подойти к нему и убедиться в том, что их нет.
К вечеру 26 апреля все возможные способы залива зоны были испробованы, но они ничего не давали, кроме высокого парообразования и распространения воды по различным транспортным коридорам на соседние блоки.
Пожарные в первую же ночь ликвидировали очаги пожара в машинном зале, и сделали это очень оперативно и точно. Иногда думают, что часть пожарных получила высокие дозы облучения потому, что они стояли на определенных точках как наблюдатели, ожидая, не возникнут ли новые очаги. Это не так, потому что в машинном зале находилось много масла, водород в генераторах, много источников, которые могли вызвать не только пожары, но и взрывные процессы, которые могли бы привести к разрушению 3-го блока. Действия пожарных в этих конкретных условиях были не только героическими, но и правильными, грамотными и эффективными, так как они обеспечивали первые точные мероприятия по локализации возможного распространения аварии.
Следующий вопрос возник, когда стало ясно, что из кратера 4-го разрушенного блока выносится довольно мощный поток аэрозольной газовой радиоактивности. Горел графит, и каждая частица его несла на себе достаточно большое количество радиоактивных источников. Встала сложная задача. Обычная скорость горения графита составляет где-то тонну в час. В 4-м блоке его было заложено около 2.5 тыс. тонн. Следовательно, за 240 часов при нормальном горении радиоактивность могла распространиться на большие территории, которые оказались бы интенсивно зараженными различными радионуклидами.
Поскольку радиационная обстановка позволяла вести эффективные действия только с воздуха и с высоты не менее 200 метров над реактором, а соответствующей техники, которая могла бы традиционно, с помощью воды, пены и других средств завершить горение графита, не было, надо было искать нетрадиционные решения. Мы начали об этом думать. Наши размышления сопровождались постоянными консультациями с Москвой, где у аппаратов находились А.П.Александров, сотрудники Института атомной энергии, а также специалисты Министерства энергетики. Уже на следующий день пошли различные телеграммы, предложения из-за рубежа с разными вариантами воздействия на горящий графит с помощью различных смесей.
После обсуждений и многочисленных консультаций в качестве стабилизаторов температуры были выбраны две компоненты – свинец и доломит…
Еще более важным вопросом, решаемым правительственной комиссией, был вопрос о судьбе города Припяти. 26 апреля вечером радиационная обстановка в нем была более или менее благополучной, измеряемая от миллирентген в час до десятков миллирентген в час. Конечно, это нездоровая обстановка, но она еще позволяла какие-то размышления. Медицина была ограничена в действиях инструкциями, в соответствии с которыми эвакуация могла быть начата в том случае, если бы для гражданского населения существовала опасность получить 25 биологических рентген на человека. Обязательной становилась эвакуация, если бы была угроза получения 75 биологических рентген за время пребывания в пораженной зоне. А в интервале от 25 до 75 рентген право принять решение об эвакуации принадлежало местным органам. В этих условиях шли дискуссии.
Физики, предчувствуя, что динамика будет меняться не в лучшую сторону, настаивали на обязательной эвакуации. Медики здесь как бы уступили физикам, и где-то в 10 или 11 часов вечера 26 апреля Борис Евдокимович, послушав наши дискуссии и поверив нашим прогнозам, принял решение об обязательной эвакуации.
Она предстояла на следующий день. К сожалению, эта информация шла устным путем, через заходы в подъезды, вывешивание объявлений и, видимо, не до всех дошла, потому что утром 27 апреля на улицах города можно было видеть и матерей, везущих в колясках детей, и детей, играющих на улицах, и вообще признаки обычной воскресной жизни.
В 11 часов утра официально было объявлено, что весь город будет эвакуирован. К 14 часам был полностью собран весь необходимый транспорт, определены маршруты следования. Эвакуация была проведена достаточно аккуратно, быстро и точно, хотя проходила в необычных условиях и отдельные проколы и неточности были. Например, большая группа граждан обратилась в правительственную комиссию с просьбой эвакуироваться на собственных автомобилях, а их было в городе несколько тысяч. После некоторых размышлений такое разрешение было дано, хотя, наверное, и неправильно, потому что часть автомобилей была загрязнена, а дозиметрические посты, проверяющие уровень их загрязненности, и пункты отмывки были организованы несколько позже. Но я повторяю, что эвакуация происходила в тот момент, когда уровень загрязненности города был еще невысок. Практика потом показала, что никто из гражданского населения, не бывшего на самой станции в момент аварии, почти 50 тысяч человек, какого-нибудь существенного ущерба для своего здоровья не получил.
Следующие мероприятия были направлены на более тщательный дозиметрический контроль, организованный службами Госкомгидромета, службами генерала Пикалова, станционными службами, службами физиков. Более тщательно изучался изотопный состав. Хорошо работали дозиметрические службы военных, но наиболее точную информацию и по изотопному составу, и по характеру распределения активности мы получали от развернутой на пораженной территории лаборатории [4]. На их данных мы базировались, принимая решения.
Ясно было, что все первые дни в силу изменения характера движения воздушных масс, в силу пыления в районе 4-го блока, сопровождавшего сбросы масс, вводимых в реактор, обстановка все время менялась.
Несколько личных впечатлений от этого периода времени.
О персонале станции. Мы застали людей, готовых к любым действиям в любых условиях. Но к каким именно действиям, что нужно было делать в этой ситуации, как спланировать и организовать работу, – здесь никакого понимания необходимой последовательности действий у хозяев станции, у руководства Минэнерго не было. Ни в заранее изложенном и изученном виде, ни в вариантах, которые рождались бы тут же. Функцию определения обстановки и ведения необходимых действий приходилось брать на себя правительственной комиссии.
Обращала на себя внимание растерянность даже в пустяках. Я вспоминаю, что в первые дни, когда комиссия находилась в Припяти, не было необходимого количества защитных респираторов, индивидуальных дозиметров – ТЛД, даже не очень надежных так называемых карандашей не хватало для всех. На станции отсутствовали автоматы внешней дозиметрии, которые выдавали бы автоматически телеметрические данные по радиационной обстановке в радиусе нескольких километров, поэтому приходилось организовывать большое количество людей для проведения разведывательных операций. Не было радиоуправляемых самолетов, снабженных дозиметрическими приборами, и поэтому потребовалось изрядное количество пилотов, вертолетчиков для измерительных и разведывательных целей. Не оказалось и элементарной гигиенической культуры, в первые дни, по крайней мере. В городе Припяти уже 27, 28, 29 апреля помещения были достаточно грязными, но когда привозили продукты – колбасу, огурцы, бутылки с пепси-колой, фруктовой водой,- все это выставлялось просто в комнатах, и тут же голыми руками люди брали их, резали. Это уже потом, спустя несколько дней, когда более или менее все нормализовалось, появились столовые, палатки, соответствующие санитарно-гигиенические условия, правда, довольно примитивные, но в которых можно было контролировать и руки, и качество пищи с точки зрения загрязненности…
2 мая, когда правительственная комиссия располагалась в Чернобыле, появились в зоне Николай Иванович Рыжков и Егор Кузьмич Лигачев. Их поездка имела большое значение. Они провели совещание в Чернобыльском райкоме партии. Из наших докладов (а в качестве основного докладчика пришлось выступать мне) они поняли обстановку, поняли, что это не частный случай, а крупномасштабная авария, которая будет иметь очень долговременные последствия, что предстоят огромные работы…
После докладов, после того, как мы объяснили ситуацию, как понимали ее сами, были приняты кардинальные решения, определившие порядок организации работы на весь последующий период, масштаб этой работы, отношение к ней всех ведомств, предприятий нашей страны. Была создана оперативная группа под руководством Н.И.Рыжкова, подключена практически вся промышленность Советского Союза. С этого момента правительственная комиссия стала только конкретным управленческим механизмом той огромной государственной работы, которая проходила под руководством оперативной группы Политбюро ЦК КПСС.
Я не знаю ни одного ни крупного, ни мелкого события, которое бы не было в поле зрения оперативной группы Политбюро. Должен сказать, что ее заседания, ее решения носили очень спокойный, сдержанный характер, с максимальным стремлением опереться на точку зрения специалистов, но всячески сопоставляя точки зрения различных специалистов. Для меня это был образец правильно организованной работы. Первоначально я мог предполагать, что там могли приниматься какие-то волевые решения, направленные на то, чтобы скорее справиться с ситуацией, приуменьшить, может быть, значение случившегося. Ничего похожего не было. Работа организована была так, как в хорошем научном коллективе. Первое – внимательное изучение информации, желательно информации, получаемой из разных источников. А часто бывали случаи, когда, скажем, информация, даваемая военными, отличалась от информации, получаемой гражданскими научными службами, в свою очередь различные научные группы на первых этапах представляли различную информацию. Все это создавало довольно нервозную обстановку. Но сама оперативная группа нервозности не проявляла, просто настаивала на дополнительных измерениях, уточнениях, всячески стараясь понять истинное положение вещей. При этом в своих решениях оперативная группа стремилась всегда идти по пути максимальной защиты интересов людей. Скажем, из всяких возможных вариантов распространенности зараженной зоны, величины денежной компенсации, которая потребовалась бы эвакуированным людям, принимались решения в пользу пострадавших от аварии. Это касалось каждого случая.
Несколько слов об армии. Круг работ военных был очень велик. Химические войска прежде всего должны были заниматься работой по разведке и определению территории загрязнений. На плечи армии были возложены работы и на самой станции, и в 30-километровой зоне по дезактивации деревень, поселков, дорог. Огромную работу провела армия по дезактивации города Припяти.
Мне ни разу не удавалось быть свидетелем какого-то случая, когда призванный в Советскую Армию специалист или люди невоенные как-то пытались манкировать своей работой или чувствовали себя насильственно привлеченными, в общем, к трудным и опасным работам. Может быть, такие случаи где-то и были, но мне их ни разу наблюдать не приходилось. Я сам несколько раз выходил на довольно опасные участки 4-го блока. Я объяснял людям условия, в которых они будут работать, говорил, что хотел бы работать с теми, кто добровольно может помогать мне. И ни разу не было случая, чтобы кто-то, как это говорится, не остался в строю, не сделал шаг вперед.
Об информационной службе. Оказалось, что, несмотря на то, что у нас есть и Атомэнергоиздат, медицинские издательства, есть общество «Знание», готовой литературы, которая бы могла быть быстро распространена среди населения и объяснить, какие дозовые нагрузки для человека являются относительно спокойными, какие дозовые нагрузки являются чрезвычайно опасными, как вести себя в условиях, когда человек находится в зоне повышенной радиационной опасности, которая бы могла давать грамотные советы, что мерить, как мерить, как вести себя с овощами, фруктами и т.д., вообще не оказалось. Было много книг для специалистов, книг толстых, грамотных, правильных, но именно таких брошюр, листовок в стране практически не оказалось.
Может быть, сейчас наступил тот самый момент, когда можно высказать некоторые личные впечатления о том, каким «боком» я затесался в эту историю, как я с ней был связан, как я понимал историю и качество развития атомной энергетики и как я это понимаю сейчас. Редко кто из нас по-настоящему откровенно и точно на этот счет высказывался.
Я окончил инженерный физико-химический факультет Московского химико-технологического института имени Д.И.Менделеева. Этот факультет готовил специалистов, главным образом исследователей, которые должны были работать в области технологии атомной промышленности. То есть уметь разделять изотопы, работать с радиоактивными веществами, уметь из руды добывать уран, доводить его до нужных кондиций, делать из него ядерное топливо, уметь перерабатывать ядерное топливо, уже побывавшее в реакторе и уже содержащее мощную компоненту радиоактивную, с тем чтобы полезные продукты выделить, а опасные, вредные компоненты также выделить, суметь их как-то компактировать, захоронить, чтобы они не могли человеку вреда нанести. А какую-то часть радиоактивных источников использовать с пользой для народного хозяйства, для медицины, может быть. Вот эта группа специальных вопросов, которым я был обучен.
Затем я дипломировался в Курчатовском институте в области переработки ядерного горючего. Академик И.К.Кикоин пытался оставить меня в аспирантуре – ему понравилась моя дипломная работа. Но мы с товарищами договорились какое-то время поработать на одном из заводов атомной промышленности, чтобы иметь некие практические навыки в той области, которая потом станет предметом наших исследований. Я был как бы агитатором за эту идею, а потому принять предложения об аспирантуре не мог, и я уехал в Сибирь. Здесь пришлось участвовать в пуске одного из радиохимических заводов. Это был очень живой, интересный период времени – вхождение в практику. Около двух лет я работал на этом заводе, а потом все-таки меня «вытащили» в аспирантуру в том же Курчатовском институте…
Я разработал ряд технологических процессов… Защитил кандидатскую и докторскую диссертации. Я был избран в АН СССР. Научная часть работ оценена Государственной премией. Все это – моя профессиональная деятельность. К ней удалось привлечь интереснейших молодых людей, которые со вкусом, с хорошим образованием и пониманием до сих пор развивают эту область химической физики и из которой, я уверен, произойдут еще очень многие важные для практики, для познавательного процесса события.
Успешная деятельность в этой области, видимо, обратила на себя внимание – я стал заместителем директора института. При этом мои научные функции ограничивались моими собственными научными работами. В распределении обязанностей, которые существовали и существуют до сих пор, за мной были записаны задачи химической физики, радиохимии и использования ядерных и плазменных источников для технологических целей. Когда А.П.Александрова избрали президентом АН СССР, он рекомендовал меня первым заместителем директора института.
Мне было интересно, какая доля атомной энергетики, по каким причинам должна присутствовать в советской энергетике. Удалось организовать системные исследования, связанные с тем, какого типа станции должны строиться по целевому назначению, как их разумно использовать, должны ли они только электроэнергию производить или производить и другие энергоносители, в частности водород. Водородная энергетика стала областью моего пристального внимания. Все это были необычные вопросы, дополняющие атомную энергетику.
Поскольку вопросы безопасности в ядерной энергетике были наиболее острыми при обсуждении в разных сферах мирового общественного мнения, то мне было интересно сопоставить те реальные опасности, реальные угрозы, которые несет в себе атомная энергетика, с угрозами других энергетических систем. Этим я тоже с увлечением занимался, главным образом выясняя опасности других, альтернативных атомной энергетике источников энергии.
На научно-техническом совете института довольно часто обсуждались концепционные вопросы развития атомной энергетики, но крайне редко – технические аспекты: качество того или иного реактора, качество топлива. Эти вопросы обсуждались на научно-технических советах. Тем не менее информация, которой я располагал, убеждала, что не все благополучно, как мне казалось, в деле развития атомной энергетики. Невооруженным глазом было видно, что наши аппараты принципиально мало отличались от западных, например, по своей концепции, в некоторых вопросах даже превосходя их, но обеднены хорошими системами управления, системами диагностики. Американец Рассумсен проделал анализ безопасности атомной электростанции, где последовательно искал все возможные источники неприятностей, приводящих к авариям, систематизировал их, вел вероятностные оценки того или иного события, оценки того, с какой вероятностью данное событие может привести к выходу, скажем, активности наружу. Это мы узнавали из зарубежных источников. Я не видел ни одного в Советском Союзе коллектива, который мало-мальски компетентно ставил бы и рассматривал эти вопросы. Наиболее активно за безопасность в атомной энергетике у нас выступал В.А.Сидоренко. Его подход мне казался серьезным. Он реально знал картину, связанную с эксплуатацией станций, с качеством изготавливаемого оборудования, с теми неприятностями, которые порой встречались. Но его усилия были направлены главным образом на то, чтобы справиться с этими неприятностями, во-первых, организационными мерами, во-вторых, системой совершенствования документов, которые должны находиться на станциях и у проектантов, в-третьих, он очень беспокоился о создании надзорных органов, которые контролировали бы ситуацию.
Большое беспокойство вызывало у него и его единомышленников качество оборудования, поставляемого на станции. В последнее время мы все вместе стали проявлять беспокойство по поводу обучения и подготовленности персонала, который проектирует, строит и эксплуатирует атомные станции. Ведь число объектов резко возросло, а уровень подготовки персонала, участвующего в этом процессе, скорее понизился. Вокруг этих вопросов В.А.Сидоренко был лидером. К сожалению, он должной поддержки не получал. Каждый документ, каждый шаг давался с мучительным трудом.
Психологически это можно понять, ибо ведомство, в котором мы работали, было построено на принципах высочайшей квалификации людей, исполняющих любую операцию, и высочайшей ответственности. И действительно, в руках квалифицированных людей наши аппараты казались и надежными, и безопасно эксплуатируемыми. Беспокойство о повышении безопасности атомных станций казалось надуманным вопросом, потому что это была среда высококвалифицированных специалистов, они были убеждены, что вопросы безопасности решаются исключительно квалификацией и точностью инструктирования персонала.
Все большее количество ресурсов тратилось на создание объектов, не имеющих прямого отношения к атомной энергетике. Создавались мощности по производству ТВЭЛов, мощности металловедческого плана, большое количество строительных ресурсов тратилось на создание объектов, не имеющих отношения к тематике ведомства. Начали ослабляться научные организации, бывшие в стране когда-то самыми мощными, стали терять уровень оснащенности современным оборудованием, начал стареть персонал, не очень приветствовались новые подходы. Постепенно становился привычным ритм работы, привычным подход к решению тех или иных проблем. Я все это видел, но мне было трудно вмешаться в этот процесс сугубо профессионально, а общие декларации на этот счет воспринимались в штыки, потому что попытка непрофессионала вносить какое-то свое понимание в их работу навряд ли могла быть приемлемой.
Выросло поколение инженеров, которые квалифицированно знали свою работу, но не критически относились к самим аппаратам, к системам, обеспечивающим их безопасность… Червь сомнения меня глодал, потому что с моей профессиональной точки зрения мне казалось, что надо было делать что-то новое, пытаться отойти в сторону и сделать иначе.
Я рисковал довольно сильно. Мне за свою жизнь пришлось вести 10 проектов на уровне НИР. Пять из них провалилось, я принес на этих провальных проектах порядка 25 миллионов рублей ущерба государству. Провалились они не потому, что были исходно неправильны. Они были привлекательными, интересными, но оказывалось: то нет нужных материалов, то не было организации, которая взялась бы за разработку нетривиального компрессора, нетривиального теплообменника, например, и в итоге исходно привлекательные идеи при их проектной проработке оказывались очень дорогими, громоздкими и не принимались к исполнению. Два из десяти проектов, боюсь, ожидает такая же судьба по этим же причинам, но три проекта оказались очень удачными – там, где мы нашли хороших партнеров, и в итоге одна только из трех состоявшихся работ, на которую мы затратили 17 миллионов рублей, стала приносить ежегодно доход, что с лихвой покрыло те 25 миллионов затрат на НИР, которые не кончились до сегодняшнего дня позитивно. Но степень риска в моих работах была достаточно высокой: 50-70 процентов.
В реакторных направлениях я не видел ничего похожего…
Традиционное реакторостроение меня как-то мало интересовало. Конечно, степень его опасности в тот период я не представлял. Осталось чувство тревоги, но там были такие «киты», такие гиганты и опытные люди, что мне казалось: они не допустят чего-то неприятного. Сопоставление западных аппаратов с нашими позволяло мне делать выводы, что хотя есть много проблем, связанных с безопасностью существующих аппаратов, все-таки они меньше, чем опасности традиционной энергетики с ее большим количеством канцерогенных веществ, выбрасываемых в атмосферу, с радиоактивностью, выбрасываемой в атмосферу из тех же угольных пластов.
Что касается реактора РБМК, то он в кругах реакторщиков считался плохим. Плохим он считался не по соображениям безопасности, с этой точки зрения он даже выделялся при обсуждениях в лучшую сторону. Он считался плохим по экономическим соображениям, по большему расходу топлива, по большим капитальным затратам, по не индустриальной основе его сооружения. Меня, как химика, беспокоило и то, что в этих аппаратах заложено много графита, циркония, воды. Смущало меня и необычное, по-моему, недостаточное построение систем защиты, которые бы действовали в экстремальных ситуациях: только оператор мог ввести стержни аварийной защиты – либо автоматически с подачи одного из датчиков, либо вручную. Механика могла работать хорошо и плохо, и других систем защиты, которые были бы независимы от оператора, которые срабатывали бы исключительно от состояния зоны аппарата, не было. Я был наслышан о том, что специалисты вносили предложения конструктору об изменении систем аварийной защиты. Они не отвергались, но разрабатывались очень медленно…
Я хотел бы высказать точку зрения, в которой я убежден, но которая не разделяется моими коллегами и вызывает трения между ними. Дело заключается в том, что на Западе, у нас в авиации, в развитых отраслях промышленности нет понятия «научного руководителя» и «конструктора». Допускаю, что может существовать научное руководство проблемой, например, стратегией развития авиации. Но когда речь идет о конструкции самолета, у него должен быть один хозяин – он и конструктор, он и проектант, он и научный руководитель, вся власть и вся ответственность должна находиться в одних руках. Это казалось мне очевидным фактом.
В момент зарождения атомной энергетики все было разумно. Поскольку это была новая область науки – ядерная физика, нейтронная физика, то понятие научного руководства сводилось к тому, что конструкторам задавались основные принципы построения аппаратов. Научный руководитель отвечал за то, что эти принципы являются физически правильными и физически безопасными. Но конструктор реализовал эти принципы, постоянно консультируясь с физиками, не нарушаются ли физические законы создания этого аппарата. На заре атомной промышленности это все было оправданно. Но когда конструкторские организации выросли, когда у них появились собственные расчетные, физические отделы, наличие такой системы двоевластия над одним аппаратом (а на самом деле троевластия, потому что существуют многочисленные советы, ведомственные и межведомственные) создавало обстановку коллективной ответственности за качество работы аппарата. Такая ситуация наблюдается сегодня и, по-моему, является неправильной. По-прежнему я убежден в том, что организация научного руководителя – организация, которая проводит экспертизу тех или иных проектов, выбирает из них лучшие, определяет стратегию развития атомной энергетики. В этом функция научного руководителя, а не в функции создания конкретного аппарата с заданными свойствами. Вся эта перепутанность, система отсутствия персонально ответственного за качество аппарата и привела к большой безответственности, что и показал чернобыльский опыт.
Н.И.Рыжков в своем выступлении на заседании 14 июля [1986?] сказал, что ему кажется, что авария на ЧАЭС была не случайной, что атомная энергетика с некоторой неизбежностью шла к такому тяжелому событию. Тогда меня эти слова поразили своей точностью, хотя сам я не был в состоянии так эту задачу сформулировать. Я вспомнил случай, например, на одной атомной станции, когда в главный трубопровод по сварному шву, вместо того чтобы правильно осуществить сварку, сварщики заложили просто электрод, слегка его приварив сверху. Могла быть страшная авария, разрыв большого трубопровода, авария ВВЭРовского аппарата с полной потерей теплоносителя, с расплавлением активной зоны и т.д. Хорошо, что персонал был вышколен, был внимательным и точным, потому что свищ, который обнаружил оператор, и в микроскоп не увидишь. Начались разбирательства, выяснили, что это просто халтурно заварен трубопровод. Стали смотреть документацию, там были все нужные подписи: и сварщика, что он качественно сварил шов, и гамма-дефектоскописта, который проверил этот шов – шов, которого не существовало в природе. Все это было сделано во имя производительности труда – сварить больше швов. Такая халтура просто поразила наше воображение. Потом проверяли на многих станциях эти же участки, и не везде было все благополучно.
Частые свищи ответственных коммуникаций, плохо работающие задвижки, выходящие из строя каналы реакторов РБМК – все это каждый год происходило. Десятилетние разговоры о тренажёрах, пятилетние, по крайней мере, разговоры о создании системы диагностики состояния оборудования – ничего этого не делалось. Вспоминалось, что качество инженеров и другого персонала, эксплуатирующего атомную станцию, постепенно понижалось. Все, кто бывал на стройках АЭС, поражались возможности работать на таких ответственных объектах как на самой халтурной стройке. Все это как отдельные эпизоды было у нас в голове, но когда Н.И.Рыжков сказал, что атомная энергетика шла к Чернобылю, то перед моими глазами встала вся эта картина, перед моими глазами встали специалисты собственного института, которые очень конкретно, очень привычно относились ко всему происходящему в области строительства атомных электростанций.
По свойству своего характера я начал более внимательно изучать этот вопрос и кое-где занимать более активные позиции, говорить, что нужно следующее поколение атомных реакторов более безопасных, реактор ВТГР или жидкосолевой реактор. Это вызывало исключительную бурю негодования, говорили, что это совсем разные вещи, что я неграмотный человек, лезу не в свое дело и что совсем нельзя сравнивать один тип реактора с другам. Такая была сложная обстановка. Потихоньку работали над альтернативными реакторами, потихоньку добивались усовершенствования действующих и, что самое печальное, никак не могли наладить серьезного, объективного научного анализа истинного положения дел, выстроить всю цепочку событий, проанализировать все возможные неприятности, найти средство избавиться от них.
Накануне чернобыльских событий так дело все и развивалось, причем увеличивалось количество предприятий, которым поручалось изготовление различных элементов оборудования атомных станций. Стали строить Атоммаш, на нём появилось много молодежи. Завод построен был очень неудачно. Качество специалистов, которым предстояло осваивать свои профессии, оставляло желать много лучшего. Это было видно и на станциях.
После того, когда побывал на Чернобыльской станции, я сделал однозначный вывод, что чернобыльская авария – это апофеоз, вершина всего того неправильного ведения хозяйства, которое осуществлялось в нашей стране в течение многих десятков лет. Конечно, то, что произошло в Чернобыле, имеет не абстрактных, а конкретных виновников. Мы сегодня уже знаем, что система управления защиты этого реактора была дефектна, и ряду научных работников это было известно, и они вносили предложения, как этот дефект убрать [9]. Конструктор, не желая быстрой дополнительной работы, не спешил с изменением системы управления защиты. То, что происходило на самой Чернобыльской станции в течение ряда лет: проведение экспериментов, программа которых составлялась чрезвычайно небрежно и неаккуратно, перед проведением экспериментов не было никаких розыгрышей возможных ситуаций… Пренебрежение к точке зрения конструктора и научного руководителя было полным, с боем нужно было добиваться правильности выполнения всех технологических режимов. Никакого внимания к состоянию приборов, к состоянию оборудования до планово-предупредительных ремонтов. Один директор станции прямо говорил: «А что вы беспокоитесь? Да атомный реактор – это самовар, это гораздо проще, чем тепловая станция, у нас опытный персонал, и никогда ничего не случится».
Когда посмотришь цепочку событий, почему один поступил так, а другой так-то и т.д., то назвать единственного виновника, инициатора событий, которые привели к преступлению, нельзя, потому что это именно замыкающаяся цепь: операторы делали ошибки, потому что хотели обязательно завершить эксперимент – это они считали «делом чести»; план проведения эксперимента был составлен очень некачественно, недетально и не санкционирован теми специалистами, которыми он должен быть санкционирован. У меня в сейфе хранится запись телефонных разговоров операторов накануне происшедшей аварии. Мороз по коже дерет, когда читаешь такие записи. Один оператор звонит другому и спрашивает: «Тут в программе написано, что нужно делать, а потом зачеркнуто многое, как же мне быть?» Его собеседник немножко подумал и говорит: «А ты действуй по зачеркнутому». Уровень подготовки серьёзных документов на таком объекте, как атомная станция: кто-то что-то зачеркивал, оператор мог толковать, правильно или неправильно зачеркнуто, мог совершать произвольные действия. Всю тяжесть вины сложить на оператора нельзя, потому что кто-то и план составлял и что-то чиркал в нем, кто-то подписывал, а кто-то его не согласовывал. Сам факт, что персонал станции мог производить самостоятельно какие-то действия, не санкционированные профессионалами, это уже дефект отношений профессионалов с этой станцией. Тот факт, что на станции присутствовали представители Госатомэнергонадзора, но были не в курсе проводимого эксперимента, не в курсе программы, – это не только факт биографии станции…
Вернемся снова к чернобыльским событиям, от которых я так далеко отклонился в сторону. Очень четко работали военно-воздушные силы, вертолетные группы. Это пример высокой организованности. Пренебрегая всякой опасностью, все экипажи стремились всегда выполнять задания, каким бы трудным и сложным это задание ни было. Особенно трудно им было в первые дни. Была дана команда засыпать мешки с песком. Почему-то местные власти не смогли сразу организовать достаточное количество людей, которые бы подготавливали мешки, подготавливали песок. Своими глазами я видел, как экипажи, молодые офицеры, загружали мешки с песком в вертолеты, летели, сбрасывали их в цель, снова возвращались, снова проводили эту работу. Если мне память не изменяет, цифры были такие: десятки тонн в первые сутки были сброшены, сотни тонн потом пошли на вторые-третьи сутки, и, наконец, генерал-майор Антошкин вечером рапортовал о том, что за одни сутки сброшена тысяча сто тонн материалов. Ко 2 мая практически реактор был закупорен, и с этого времени суммарное выделение радионуклидов из чрева реактора заметным образом уменьшилось.
…Где-то 9 мая нам показалось, что 4-й блок перестал дышать, гореть, жить, он внешне был спокойным, и мы хотели в День Победы вечером отпраздновать этот день. Но, к сожалению, именно в этот день было обнаружено небольшое, но яркое светящееся малиновое пятно внутри 4-го блока, что говорило о том, что имеет место еще высокая температура. Трудно было определить, горят ли это парашюты, на которых сбрасывались свинец и другие материалы. На мой взгляд, на это было очень не похоже, скорее всего это была раскаленная масса песка, глины и всего, что было набросано. Праздник был испорчен, и было принято решение дополнительно ввести 80 тонн свинца в жерло реактора. После этого свечение прекратилось, и мы отпраздновали День Победы в более спокойной обстановке 10 мая.
Уже тогда, в эта тяжелые дни, мы имели, казалось бы, парадоксально приподнятое настроение. Оно было связано не с тем, что присутствуем при ликвидации такого трагического события. Трагизм был основным фоном, на котором все происходило. Но некоторую приподнятость создавало то, как работали люди, как быстро откликались на наши просьбы, как быстро просчитывались различные инженерные варианты, а мы уже там, на месте, стали просчитывать первые варианты сооружения купола над разрушенным блоком…
ПОЛНАЯ ВЕРСИЯ - ЧИТАТЬ ТУТ
|
Блог О Зоне Отчуждения
Обсуждение
