26 апреля 1986 года, около 1.30 на четвертом энергоблоке Чернобыльской атомной электростанции случилась катастрофа, навсегда изменившая отношение человечества к ядерной энергетике и мирному атому. Взрывообразное разрушение активной зоны реактора и последовавший за ним мощный пожар вызвали выброс огромного количества радиоактивных элементов и заражение целых областей в Белорусской и Украинской ССР и РСФСР. На борьбу с последствиями катастрофы было мобилизовано более 600 тысяч человек. Более 250 тысяч приняли участие в самой сложной и опасной части работ — ликвидации и дезактивации наиболее опасных объектов.

Одним из "ликвидаторов первой волны" стал Евгений Мельников. Сегодня он возглавляет курсы гражданской обороны администрации Южно-Сахалинска, а в 1987 году был кадровым офицером советской армии, одним из тех, кого отправили на правительственное задание в Украинскую ССР.



26 апреля 1986 года, около 1.30 на четвертом энергоблоке Чернобыльской атомной электростанции случилась катастрофа, навсегда изменившая отношение человечества к ядерной энергетике и мирному атому. Разрушение активной зоны реактора и последовавший за ним мощный пожар вызвали выброс огромного количества радиоактивных элементов и заражение целых областей в Белорусской и Украинской ССР и РСФСР. На борьбу с последствиями катастрофы было мобилизовано более 600 тысяч человек. Более 250 тысяч приняли участие в самой сложной и опасной части работ — ликвидации и дезактивации наиболее опасных объектов.

Одним из "ликвидаторов первой волны" стал Евгений Мельников. Сегодня он возглавляет курсы гражданской обороны администрации Южно-Сахалинска, а в 1987 году был кадровым офицером советской армии, одним из тех, кого отправили на правительственное задание в Украинскую ССР.

— В 1987 году я проходил службу в группе советских войск в Германии. Заменившись, был направлен на Украину в город Фастов. Уже оттуда был направлен на выполнение правительственного задания — ликвидацию аварии на ЧАЭС. В это время, в октябре, никто уже никакого секрета из произошедшего не делал. Все знали, что случилась авария, что территория оказалась заражена... Не все, конечно, понимали, чем это грозит. Но куда ехали, мы осознавали...

На месте я попал в отдельный инженерный батальон спецработ. Мы находились в 30-километровой зоне отчуждения, работали в непосредственной близости от самой станции. Основную часть ребят составляли призванные через военкоматы на сборы — мы их называли "партизанами" между собой. В моем батальоне были в основном шахтеры из Донбасса. Очень крепкие и стойкие ребята. Отлично работали.

Нашей основной задачей была ликвидация "рыжего леса" — нескольких гектаров хвойного бора, который принял на себя значительную часть радиационного заражения. От этого все деревья пожелтели, умерли и стояли сухими. Этот лес... Он сильно светился — там был очень высокий уровень радиации. И нам приходилось его валить — где-то пилами, где-то техникой. Рубить эти желтые елки, а потом прямо здесь на месте тракторами сгребать в траншеи и засыпать землей.









Кроме этого, практически у самого четвертого энергоблока находилась строительная база. Там тоже был достаточно серьезный уровень заражения. Перед тем как начинать работу, даже специальные отряды разведчиков отправляли — ребята-химики приборами измеряли уровень радиации, наносили все это на карты. По ним определяли, кто сколько может работать: в какой-то зоне людей меняли чаще, в какой-то реже.

Всю эту базу нам тоже пришлось буквально по кирпичикам разбирать.

Кроме этого, военнослужащие занимались зараженной техникой. Там было достаточно много автомобилей личных — "Запорожцы", "Москвичи", иногда "Волги" попадались. Ну, и были, конечно, те машины, которые уже после аварии нахватались. Все это светилось ужасно. И эту технику на полигонах специальных собирали, а потом танком без башни давили и в ров, а сверху землей засыпали. Оставался такой небольшой холмик-могильник с табличкой — "№ такой-то", условно 182 автомобиля. И подпись — со стороны гражданских и мы от военных.

Работали мы не круглосуточно, но без выходных. Жили в деревне, которую покинули жители. И у каждого во дворе обязательно какие-нибудь яблоки, груши... И все это такое было красивое, манило... Но никто не ел — люди понимали, что нельзя. Были места, где надо было идти не напрямую, там был выше уровень радиации, а как-нибудь зигзагом. И это тоже понимали и никаких вопросов не задавали.

Но, признаюсь честно, в этих деревнях даже страшнее облучения были псы — они бегали огромными стаями по 150-200 голов. Одичавшие, злые, голодные. Мы, военные, здоровые мужики, выходить боялись, выбрасывать остатки еды — собаки были всегда наготове. А оружия в 30-километровой зоне не было практически ни у кого... Вот и думай.

Из деревни мы каждый день ездили на станцию. Подъем в 4 утра, в 5 выезжали на машинах строем на ЧАЭС. Там  расписывались задания, ответственные записывали дозы радиации, которые каждый получил. Все эти бумаги ежедневно отправляли на ЧАЭС, там это все как-то фиксировалось. Следили за дозами, кстати, достаточно строго — тех, кто "хватанул" лишнего, без разговоров отправляли домой.

На станции мы переодевались в "грязную одежду" — сапоги, старая ХБшка, шапченка, как в тюрьмах носят, лепесток-респиратор, получали бутылку газированной воды — на смену полагался литр. Пить ничего "природного", естественно, было нельзя.

После этого ехали работать — пилой лес валили, в ров это отправляли... Тракторами таскали, засыпали. Вообще очень много техники было... Вся она радиацию набирала и прямо там все это стояло брошенное на специальных отстойниках. Работать было нельзя в таких машинах. Иногда, кстати, очень интересные попадались экземпляры — например, я видел автомобиль, который изнутри был обложен свинцовыми пластинами. Только оконца маленькие для водителя оставались.

Или специальный радиоуправляемый кран немецкий — мы им собирали с реактора фильтры, их называли "промокашками". Их потом прямо у четвертого энергоблока в могильники ссыпали и бетонировали.

Радиация там, конечно, была запредельная.

Но это все не просто так происходило — лишь бы сгрести что-то куда-то. Каждый вечер были совещания, составлялись планы, объемы работ расписывали: какая бригада какой участок приводит в порядок, сколько человек работает, кто старший. Мы вообще должны были всю эту 30-километровую зону со временем убрать — все отряды продвигались от границ к самому реактору. Это сперва они пытались из центра начинать, но толку никакого от этого не оказалось. Тогда руководство решило идти к реактору.

Над ним, кстати, ежедневно летал вертолет — выбросы продолжались. И мы даже примету такую придумали — если мало полетал, значит сегодня все серьезно, подольше — значит выброс несильный, небольшой, жить можно.

Иногда мы ездили по окрестностям, по деревням. С такими инспекциями, что ли... И эти пустые поселки, заколоченные окна... Все это какое-то такое ощущение создавало... Не страх, но такой тягостный, неприятный отпечаток все это накладывало. Например, хороший такой городишко, тысяч на 60. И вот как людей эвакуировали оттуда, все там так и осталось. Занавески, цветы, игрушки, все это валяется. А некоторые дома стояли пустыми — их не рушили, но всю домашнюю утварь, двери, окна, все это выносили, выкидывали. Пытались как-то сбить уровень радиации. Получалось, видимо, не очень — все до сих пор стоит брошенное.

Вот эта пустота... Это какое-то особенное переживание. И когда это в новостях, например, видишь, это воспринимается как-то проще. А когда своими глазами это видишь, понимаешь, что дело серьезное.

Еще больше эта пустота осознавалась на фоне мест, где жили ликвидаторы. В Чернобыле кинотеатр и баня работали круглые сутки, на переговорном пункте были очереди всегда. Там много же очень было людей гражданских, не только военные, которых для ликвидации развернули. Были ядерщики, которые свои задачи решали, инженеры. Все это бурлило, жило — а вокруг пустота...

Иногда народ местный, который жил в деревнях до аварии, привозили — они все переживали, что мы их дома порушим, возвращаться будет некуда. Они ходили, смотрели. Но чаще даже не к брошенным домам их тянуло, а к покойникам — на кладбище. Предков своих навещать.

Примерно раз в неделю мы выезжали на совещания. Там ставили задачи, подводили итоги. И я как сейчас помню, вот эта зона 30-километровая была ограничена колючей проволокой, стояла милиция, посты, замеры уровня облучения, по спискам пропускали и выпускали. Пройти совершенно нереально — ни человеку, ни зверю.

И вот как раз с этим периметром была связана целая история. Даже легенда почти... Жила там пара лосей — и так случилось, что когда ставили ограждение, лось оказался в 30-километровой зоне, а лосиха — за ее пределами.

И они, даже не знаю как, в одно и то же время иногда подходили к "колючке", стояли и смотрели друг на друга. Грустно так было от этого. Фотографировать не всегда получалось — все светилось, фотографии паршивые выходили. Но эту пару я даже своими глазами видел.

Так у нас изо дня в день и было — работа, совещания, иногда, да что там, часто — артисты приезжали. Я даже Кобзона и Пугачеву, кажется, видел. А чем-то хвастаться — даже не знаю. Это был обычный воинский труд, только такой специфичный. В то время практически все прошли через Чернобыль. Многих уже нет — онкология, рецидивы и обострения болезней. Но это был наш долг, задача всего народа.

Как бы то ни было, авария нас многому научила. По-другому стали относиться к таким техногенным катастрофам. Тогда как было? Авария произошла 26 апреля, а народ не знал ничего и 1 мая шел с транспарантами "Мир! Труд! Май!". И никто не знал, все говорили, что все нормально. А сейчас в законе о защите населения от ЧС техногенного характера четко прописано, что мы имеем право знать, что произошло, можно туда идти или нет. Мы многое поняли, я надеюсь, и осознали.

Хоть какой-то плюс от этой страшной трагедии.

Источник - sakhalin.info